И взошла Луна над Белым холмом, где когда-то печальная Гвиневер оплакивала своё вдовство, смолкли ворковавшие весь день голуби,
а светлое еще на западе небо уже растворило в себе последние облака. Ибо начиналась ночь Пепельной звезды, когда око Вселенной глядит в души живых и мёртвых.
Вагон метро остановился на Кинг'з Кросс, как раз над могилой Баудики, и она шевельнула истлевшей рукой, держащей прах розы.
Это чуть заметное движение исторгло из останков голубоватое свечение, и вот уже плывет сквозь ничего не замечающую вагонную
толпу прозрачная Дама с рыжими волосами, и только некоторые пассажиры почти бессознательно чувствуют слабый запах фиалок.
Над Городом, сквозь его вечернюю сумятицу, сияет величавая Луна. Последнее полнолуние весны привело в соответствие небесный
ключ и земной замок, и сквозь очертания Тауэра начинает проступать призрачный Белый холм.
Гвиневер в белом трауре сидит над священным ручьем. В детстве ей рассказывали, как в далёкой древности здесь обитал народ Богини Дану.
Были они прекрасны лицом и станом, искусны в магии и сложении песен. Они почитали этот ручей за мелодичный голос и учились у него бесконечным
вариациям звуков и прозрачности тембра.
Тихо ступает Баудика, и, подойдя, садится рядом с Гвиневер на открытом к востоку склоне холма над священным ручьем. И начинает песнь.
Глубок ее голос, подобный рыку львицы. И вступает Гвиневер, легко и задумчиво, как река, течет ее голос. Два голоса сплетаются в бесконечный узел,
творят магическое заклинание эльфов – детей Богини Дану. Небесный ключ входит в земной замок, тысячелетний механизм, смазанный драгоценным мирром песни,
мягко поворачивается, и восходит на востоке Пепельная звезда. Только раз в сто лет появляется она над земным горизонтом, и ее свет делает видимыми и
соединяет на одну ночь все времена, прошедшие над Землёй, и те, что еще грядут. И смотрит печальная Гвиневер в мои жёлтые глаза так мудро и нежно,
что шерсть у меня на загривке становится дыбом и оскаливаются клыки от бесконечности, вливающейся в мой мозг.
В память о той единственной ночи каждое полнолуние и особенно весной, как и теперь, в мой предпоследний, одиннадцатый май, прибегаю я сюда, и пою,
и плачу, задрав морду к небу, и зову, и тоскую, и радуюсь, а моя стая – все мои восемнадцать волчат, и уже начинающий седеть Бэрг, что сменит меня через год,
и самые последние щенки – вторят моей песне и, ещё не зная, о чём – плачут и смеются.
