Особенно трудно по утрам – голова тяжелая после того, как в течение 10 часов пыталась найти компромисс между больной шеей,
желающей торчать вертикально, и собственно головой, предпочитающей спать в горизонтальном положении.
10 часов борьбы – испытание немалое, так что утро радости обычно не приносит, хотя шея, наконец,
с облегчением принимает гордую осанку, вознося перегруженную ночными впечатлениями голову на свой насест,
с которого хорошо видны голые ветви большой березы за окном (это если зима) на фоне разнообразного цвета неба.
Всегда смотрю на эту березу по утрам, стремясь зацепиться за что-то по эту сторону сна. Летние деревья, укутанные в тулупы листвы,
по-моему, совсем не так выразительны, как зимние, черные, четкие, изящные, как вязь иероглифов. У Борхеса есть рассказ о человеке,
одержимом поисками Слова, содержащего мир. И перед смертью он читает его в пятнах на шкуре леопарда. А ведь письмена обнаженных деревьев – перед глазами у всех.
Поплачешь от зависти к этому дереву, что не томится и не ждет, что уже им написал Господь его уникальное слово,
и скажешь себе – да ты-то что же? Если повезет – возьмешь скорей ручку, бумагу разыщешь (с бумагой всегда проблема),
напишешь, а слезы еще пуще льются (это если сильно повезет), от того, что как это дерево станешь на несколько минут,
и ветер, и соки, и электричество по тебе бегут, и огонь, из которого пространство состоит...
Потом еще бывают репетиции. Сначала пьем чай, причем иногда – с церемонией. Это когда бесцеремонно завариваешь одну и ту же щепотку чая
(больше нельзя, денег не хватит, это же тебе не какой-нибудь черный байховый, а, например, изумрудный улун, или пу-эр, много лет в земляной яме
пролежавший и посему пахнущий вяленой рыбой) бесчисленное множество раз, наблюдая, как в аромате оттенки вяленой скумбрии плавно переходят в тунца,
а нюансы мутно-зеленого сменяются все более явной ноткой мочевой желтизны. Делать это надо в молчании, созерцая взаимопереходы Инь и Ян как в чае,
так и в самой себе, а также в остальных участниках церемонии.
Когда, наконец, в руки берется гитара, сознание наполнено покоем настолько, что живой ток рок-н-ролла древесных иероглифов,
теоретически вожделенный и желаемый быть продемонстрированным в выступлении, течет еле-еле, драйв отсутствует, песни кажутся вялой чушью,
а стихи – банальщиной.
Но гитара уже в руках, и тогда, для разгона, начинаешь наигрывать что-нибудь из Т.Б., «...в пурпурных снегах затерян наш след...».
И постепенно становишься причастной к этой дороге, к нити горизонта, сожженной зарей, к чему-то никаким словам не подвластному,
но мощно влекущему тебя, все твое существо вне страхов и сожалений за грань привычного и реального к еще более реальному,
потому что в нем нет обязательств и надежд, долгов и ожиданий, где ты уже не нужна никому, где и начинается настоящая жизнь,
которая смутно грезилась и слабо поблескивала прежде, а теперь явится, и станут ненужными даже письмена деревьев, любые иероглифы растворятся,
ибо ты сама станешь их смыслом.
Вот так уже можно играть, и голос уже зазвучал, налился обертонами и нюансами чувств.
Уже из собственных песен и стихов тебе слышны шорохи и лязги механизма, вращающего планеты и электроны,
плески волн на поверхности океана СатЧитАнанды, и ты сама – волна, несущая музыку.
Потом иногда бывают выступления. Едешь в переполненном метро с хрупкой штуковиной в хлипком футляре,
с ранимой душой среди чужих ментальных тел с их каверзами и проблемами и мечтаешь, как со сцены через тебя польются на эти
неприкаянные головы потоки благодати, и все быстро и необратимо достигнут просветления.
И приезжаешь в зал, и узнаешь, что удлинитель забыли, но это даже не очень важно, потому что розетка на сцене все равно не работает,
и гитарист берет в руки отвертку и начинает ремонт. И на свет поставить некого, и хорошо, что пришел старинный приятель, который нашей музыки не слышал,
но свет обещает включить в нужный момент. Гитарист мрачно сообщает, что играть он больше не будет никогда! – в этом зале. За полчаса до начала выясняется,
что флейтиста не будет, потому что он сейчас в Зеленогорске, и не могли ли мы ему еще попозже сообщить о сегодняшнем концерте?!
И ты берешь все свои поля, и надеваешь их на стержень своего голоса, и поешь мантру. Она звенит, отражаясь от стен и наполняет зал.
Злость и раздражение как-то незаметно выворачиваются наизнанку, меняют цвет, и ты призываешь красную дакиню, и она входит в тебя через темя,
гневная, радостная, торжествующая. Пять минут до начала, вы с группой – единое целое во славу Господню. Ты – взведенная пружина, вне оценок,
воин в полях бесконечной травы, стоишь на пороге и думаешь: «ОМ».
